Книга Аарона - Страница 32

– Ну что? – спросил я.

– Ты – хороший мальчик, – сказала она. – Береги себя.

Она взяла мои ладони и сжала в своих.

На лестнице я остановился и чуть не вернулся назад, но потом решил, что это – плохая мысль, потому что я больше не был таким, как раньше, и даже тогда я бы ей не понравился.

ТОЙ НОЧЬЮ МАМА ОЧЕНЬ УДИВИЛАСЬ, когда я забрался к ней в постель после того, как все легли спать. От нее пахло капустой и углем из печи.

– Тебе приснился плохой сон? – спросила она сонным голосом. Она пощекотала мне ухо пальцем.

– Не плачь, – попросил я ее, и она положила подбородок мне на голову. Я обнял ее за шею, она назвала меня своим красивым мальчиком. Когда я проснулся утром, оказалось, что я описался в постели.

– Баш на баш, – сказал мне Лейкин, когда я вышел на улицу.

Я выглядывал Бориса, который поднялся раньше меня.

– Я помог тебе, теперь ты должен помочь мне.

Он хотел знать, что мы надумали делать днем. Он сказал, что ему тоже нужно выполнять квоту. Я ответил ему, что не знаю, о чем он говорит, и он сказал, что его начинает утомлять объем всего, чего я не знаю, и не мог ли бы я просто ответить на вопрос. Тогда я рассказал ему, куда мы собирались, а он сказал спасибо и ушел, и часом позже двое синих полицейских поймали нас с Лутеком, когда мы тащили мешок репы, и бросили нас вместе с репой на заднее сиденье своей машины.

Они привезли нас к большому зданию с высокими колоннами за территорией гетто и отвели в подвал. Немецкий солдат за столом спросил, что они ему притащили, и они ответили, что нашли парочку для трамвая. Нас повели по длинному темному коридору и втолкнули в комнату без окон с бетонными стенами.

Вдоль стен стояли друг напротив друга два ряда твердых деревянных стульев с подлокотниками, как в маленькой классной комнате, и я сел на один из стульев, а Лутек – на другой за высоким мужчиной с окровавленной головой и всклоченными волосами. Стены были покрыты выцарапанными изображениями. Рядом с моей лавкой кто-то выцарапал слово ИИСУСЕ. Рядом с Лутеком кто-то нарисовал часы и обвел цифру шесть. Мне не было страшно, но я трясся, как будто стоял на холоде.

Лутек спросил у высокого мужчины, где мы находимся. Он сказал, что мы в штаб-квартире гестапо, а эту комнату они называют «трамваем» из-за продолговатой формы, и что нам следует попросить кофе, когда будет проходить женщина в форме.

Она действительно прошла несколькими минутами спустя, и Лутек спросил ее, и она вернулась с чашкой кофе с молоком и передала ему через решетку. Он поделился кофе с мужчиной, у которого была окровавлена голова.

– Ты трясешься вместе со стулом, – сказал он мне.

Он сказал, что Борис рассказывал ему, как однажды тут побывал и он оказался в одной камере с парнем, который указал на него каким-то немцам на улице.

– А что он натворил? – спросил я.

– Сам-то как думаешь? – спросил Лутек.

– Такое впечатление, как будто они нас ждали, – сказал он через несколько минут. Когда я промолчал, он сказал: «Ты слышал, что я говорю? Как будто они знали, что мы придем».

– Думаешь, они с нами поговорят и отпустят? – прошептал я.

– Откуда мне знать? – ответил он.

Он спросил, были ли у Лейкина какие-нибудь еще новости с фронта. Я ответил, что нет. Он сказал, что слышал, будто немцам досталось под Москвой и Ленинградом. Мужчина с окровавленной головой приказал ему замолчать. Лутек рассказал ему анекдот про то, как когда Наполеон вторгся в Россию, он надел красную тунику на случай, если будет ранен, а Гитлер теперь надел коричневые штаны. Мужчина с окровавленной головой поднялся и отошел от нас так далеко, как только позволяла комната.

Наконец, появились двое немецких солдат со списком. Они перековеркали наши имена, но мы все равно подняли руки. Они вывели нас во внутренний двор без окон. Один из солдат взял Лутека за плечи и толкнул спиной к стене.

Мы не могли понять, говорят ли они по-польски. Лутек сказал им: «Вы что, и правда меня убьете из-за какой-то репы?» – и немец, который его толкнул, выстрелил в него. Голова Лутека ударилась о стену с такой силой, что кроличья шапка упала в грязь впереди него. Из-за того, что он ходил в деревянных башмаках, ноги разъехались под ним в разные стороны. Второй немец так расстроился из-за звука, который я издал, что толкнул меня на землю. Они вдвоем подняли меня и пронесли через зал ожидания и комнаты с лавками и выбросили на улицу.

ПО ДОРОГЕ ДОМОЙ МОИ НОГИ ВЕЛИ СЕБЯ ТАК, как будто только учились ходить, и потом я остановился посреди дороги. Я выбросил свою кепку. Просигналил грузовик, и кто-то наконец оттащил меня к обочине.

Три или четыре раза на дню мама спрашивала, что случилось. Через несколько дней она сказала матери Бориса, что она должна продолжать «распахивать свое поле», пока не упадет лицом вниз. Мать Бориса ответила, что сейчас все в одинаковом положении. Борис спросил у меня, где Лутек, и я сказал, что не знаю. Его сестра постоянно ревела, и он крикнул ей заткнуться. Она потерла свою изуродованную руку, как делала всякий раз, когда хотела успокоиться. Мама придумала новый проект – красить кровати скипидаром с нашатырным спиртом, чтобы уничтожить клопов, но она продолжала грустить от того, что я с ней не говорил.

– Когда-нибудь ты пожалеешь, что не делал этого, – сказала она.

Однажды ночью я поднялся и сел в кухне рядом с ней. Она дула на огонь в печи, и махала тряпкой у открытой конфорки, и наблюдала за тем, как я вычесываю вшей. Когда я закончил, она спросила, не проголодался ли я. Я спросил, может ли она что-то по этому поводу предпринять, и она ответила, что нет. Со своего тюфяка из темноты мать Бориса сказала, что слышала, как беженцы переселялись в квартиры людей, который умерли с голоду или от тифа. Она сказала, что с приходом холодов они займут любое помещение, которое подвернется, и порубят и спалят всю мебель, до которой доберутся. Мама сказала, что теперь они готовы были забрать крышу у тебя над головой, стоит только отвернуться.