Книга Аарона - Страница 37

Несколько детей начали переворачиваться и производить шум. В дальнем конце один мальчик храпел, как гундосая свинья.

– Все начинают с далеко идущих планов, – сказал я ему. – Потом понимают, что все выйдет не так, как мечталось.

Он рассмеялся себе под нос.

– Книга Аарона, глава вторая, стих второй, – сказал он. – А все, чего они добиваются, по большому счету – это ослабленное зрение и натруженные ноги.

В темноте его уши казались еще больше, а его шея – еще тоньше. Я не знал, что ему нужно.

– Когда я думаю обо всех усилиях, которые я потратил на глупые ошибки, – сказал он.

Он спросил, хорошо ли я выполнил задание по ночным горшкам. Я ответил, что хорошо. Он сказал, что по состоянию этих горшков часто можно определить качество сиротского дома.

Он остался сидеть, где сидел. Казалось, он слушает дыхание каждого ребенка.

Я спросил, помнит ли он имя мальчика, которого он нес, когда город сдался немцам. Тот, кому нужны были башмаки.

– А, этот мальчик, – сказал он. – Конечно, помню. В то утро, когда британцы вступили в войну, мы присоединились к толпе под их посольством. Поляки и евреи снова стояли плечом к плечу, как братья! Все распевали «Польша еще не потеряна», и в тот же день после обеда семь артиллерийских снарядов упало на сиротский дом. Один из них выбил все окна в столовой, а другой снес мою шапку. Я помню, как говорил ему, что нам нужно уйти с улицы, потому что моя лысая голова была слишком хорошей целью для самолетов.

– А он все-таки получил свои башмаки? – спросил я. Но даже в темноте я понял, что он не хочет об этом говорить.

– Он любил ходить со мной в обходы, – сказал он. – После бомбежки хозяйка одного магазина пожертвовала нам свою чечевицу, сказав, что немцы все равно ее конфискуют. Я всегда напоминаю тем, у кого прошу что моя задача – поддерживать честь еврейского народа и у них есть выбор: либо отдать сиротам, либо немцам. Он во многом напоминал того мальчика, который сегодня попал в передрягу, – сказал он. – Когда дело заходило о синяке или шишке на голове – там обязательно был он.

– Не везет так не везет, – сказал я.

– Есть люди, которые просто не думают, – сказал он. – Так есть люди, которые не курят.

Я не ответил. Я бы хотел, чтобы кто-то скучал по мне так же сильно.

– А я все равно не мог на него злиться, – сказал он. – Как говорил Словацкий, Бог одинаково любит власть и диких лошадей.

Он похлопал меня по ноге, будто я – тот мальчик, которого больше не было.

– Многие люди боятся спать днем, потому что опасаются, что дневной сон испортит им ночной, – сказал он. – Со мной все наоборот.

Я взял его руку в свою, и он не отодвинулся. Что-то в этом жесте снова довело меня до слез.

– Последнее время по ночам я слышу запах смальца, – сообщил он мне. – А ты его слышишь?

Я покрутил головой.

– Он сводит меня с ума, – сказал он.

– Я никакого запаха не слышу, – сказал я.

– Я думаю о Европе по-польски, – сказал он. – А о Палестине я думаю на иврите. Зато о еде мне думается на идише.

– Я просто всегда думаю о еде, – сказал я. Он снова фыркнул от смеха в ответ.

Он сказал, что на следующий день мне нужно будет помочь носить уголь, и я ответил, что помогу. Затем он начал говорить об этом сам с собой. Он сказал, что теперь приходится платить продавцу угля лишние двадцать злотых, чтобы получить целые куски вместо ошметков. Он сказал, что если подтвердятся слухи о том, что немцы увеличивают нормы реквизиций, то мы все скоро начнем жечь мебель. Конечно, сказал он, если дать евреям один спокойный день, они тут же воспользуются этим и начнут распространять слухи.

– Каждый хочет понять, что ему делать дальше, – сказал я ему.

– Мы не видим даже дна в той чаше, которую держим в руках, – сказал он, после чего высморкался в платок и пожелал мне спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – сказал Зигмус.

– Прошу прощения, что потревожил ваш покой, – сказал ему Корчак.

– А это еще что такое было? – спросил кто-то в темноте, когда Корчак ушел.

– Пану доктору не больно хорошо приходится, – сказал Зигмус. Я слышал, как он зевнул.

– Что это значит? – спросил я.

– Ложись спать, – ответил он.

ОКАЗАЛОСЬ, ЧТО Я НЕПЛОХО СПРАВЛЯЮСЬ С ВЫГРУЗКОЙ УГЛЯ, о чем свидетельствовал тот факт, что я покрылся угольной пылью от пояса вниз, а не с головы до пят. Я также помогал разгружать цельное зерно, которое тучная женщина смешивала с конской кровью нам на завтрак. Меня пригласили вступить в хор, но я ответил, что не умею петь, еще меня пригласили в театральный кружок, и я ответил, что не умею играть. Тучная женщина обсудила со мной мое заявление и, кажется, решила, что мое положение безнадежно дальше некуда, поэтому не стоит волноваться о том, что меня могут вышвырнуть обратно на улицу. И она попросила начать наконец обращаться к ней «мадам Стефа».

Немцы сообщили Корчаку, что оконные стекла теперь следовало закрывать черной бумагой по ночам, поэтому мадам Стефа усадила меня за рабочий стол, принесла банку клейстера, ножницы и рулоны черной бумаги, поставила меня во главе четырех других детей, и мы начали делать экраны. Когда оказалось, что дети меня не слушают, она просила Зигмуса помочь. Тот возмутился, с чего он должен это делать, но она просто показала, где ему нужно сесть, и ушла. Он привел своего друга Митека и еще двоих и сказал им, что мы выполняем приказ работников здравоохранения, и когда Митек спросил, почему он называет меня работником здравоохранения, Зигмус сказал, что настоящий работник здравоохранения не стал бы разговаривать с евреями, он лишь указывает, какие горшки следует поднять, чтобы убедиться, чисто ли на дне.